Вдогонку уходящему поезду

[Fatalis]

В феврале этого года я начала писать текст, в который собралась вот так вот взять и впихнуть всю свою нарождающуюся весеннюю нежность и некоторое витание в облаках. Дописывала тяжело, уже в апреле, казалось, что все получается слишком слащаво, наивно и вообще как-то не так. В итоге все-таки дописала и забросила рассказец в дальнюю папку.
Сейчас уже осень. Делать нечего, весенняя ностальгия гложет... Достала историю в пастельных тонах и перечитала. Дурно-недурно получилось - какая разница. Просто не хочется выбрасывать эту историю любви славного русского кота к великой Бастет почти что в корзину.
Решила выложить где-нибудь... начну с дневников, с этой стартовой площадки всех графоманов..)

в комментах

Comments

[Fatalis]

Деревянная Кошка
(автор – Fatalis)

пирамиды разговаривают только с теми,
кто забыл слова…

11 февраля – 24 апреля 2007 г

Чему вовсе не быть, так того не сгубить
А чего не сулить, тому нету конца на Земле
Тонких улиц иглу пальцем переломлю
Будь свободна душа, но меня не лишай
Легких крыльев, но кажется мне

Будто я Египтянин, и со мною и солнце и зной
И царапает небо когтями легкий сфинкс, что стоит за спиной


Тот терял - ты найдешь, тот молчал, ты поешь
Тот задумал такое, так не будет покоя уже никогда
А мечта не нова, чтоб до неба трава,

Будь свободна душа, но меня не лишай
Легких крыльев, но кажется мне

Будто я Египтянин, и со мною и солнце и зной
И царапает небо когтями легкий сфинкс, что стоит за спиной…

Когда я вновь и вновь вспоминаю тот душный летний полдень, давясь слезами и прогорклой острой жалостью, я всегда закрываю глаза и втягиваю носом не запах серой квартиры, а аромат того грязного и удушающего лета, когда я почти каждый день пел и захлебывался собственным счастьем, не обращая внимания на боль и одиночество других. Тогда я вновь сажусь на подоконник…. тот самый подоконник и полностью отдаю себя воспоминаниям… Моя подруга говорила как-то, что не нужно слишком часто взывать к своему прошлому, потому что оно действительно может прийти и забрать тебя обратно, оставив в настоящем только пустую оболочку, и поэтому я вспоминаю часто… Но, похоже, её умные книжки опять что-то напутали, потому что прошлое не возвращается, потрескавшаяся белая краска на подоконнике так и не теплеет и не заживляет свои потрепленные трещины…

[Fatalis]

***

…он и правда был ужасен. Душное лето, бесконечный поток машин, запыленная листва, неестественное синее небо, грязный душный город… как и в любой другой полдень, я был озабочен поиском еды. Я не ел уже два дня, и даже страшная духота не помогала утихомирить жжение в желудке. Это жжение гнало меня от одной помойки до другой, везде встречая крики и злые взгляды таких же, как и я, жалких, потрепанных жизнью бродяг. Они не подпускали меня к еде, и мне приходилось драться. Но их всегда было двое или трое, и я просто не в состоянии был с ними справиться. Я никогда не искал себе компании, потому что не мог долго выносить дурного запаха и прямых грубых мыслей своих так называемых временных «друзей». Я всегда уходил, они обижались и искали себе новых партнеров, встречая меня злобным взглядом, когда я подходил к тому мусорному баку, в котором еще вчера мы вместе сдирали кусочки мяса с тонких ломаных куриных костей. Я один прятался по подвалам, один мокнул под редкими дождями и всегда один встречал серый зябкий рассвет, забившись в угол какого-нибудь подъезда. Я хотел выжить, и я выживал. Тех, кто не хотел, всегда находили под кустами или в заброшенных домах: мягких, дурно пахнущих и всегда с жалким взглядом в пустых застывших глазах. Но слишком многие были против меня, и вот уже два дня я бродил злой и голодный. Летняя духота прижимала к земле, вылезать из-под тени деревьев было подобно самоубийству, воздух звенел и съеживался, люди всегда злые и раздраженные, шипели на меня и выливали свою злость. Я уходил в тень и пытался найти себе еду. Всего лишь чуть-чуть пищи, чтобы жить дальше… Трава хрустела под ногами, ломаясь под весом пыли, деревья стояли совершенно тихо, ветра не было и жара падала медленно, не отклоняясь от намеченной траектории.
Я сидел под кленом, лениво обводя взглядом окна пятиэтажки, замершей и тоже как будто уснувшей на время этого ужасного лета. Еды я так и не нашел, а вид прозрачных окон, выкрашенных белой краской, приносил глазам умиротворение. Взгляд медленно скользил по кактусам, злобно выставившим острые иголки, по балконам, заваленным всякой рухлядью, по кисейным занавесочкам и горшкам с фиалками, по…
по…
по…
Я весь подобрался, сосредоточившись на одном из сотен окне. Я даже забрался на дерево, чтобы быть уверенным в своих глазах, я осторожно полз по тонким веткам, уверенным, что они выдержат моё исхудавшее тонкое тело. Солнце по-прежнему палило со страшной силой, а мой взгляд с поистине неземным наслаждением скользил по плавным линиям шеи и плеч… я сглатывал, не отрывая глаз от изящной деревянной статуэтки, повернувшейся ко мне шелковой гладкой спиной, совсем забыл про голод и про жару…
Был ли этот миг мигом, когда я осознал себя влюбленным? Или только прелюдией к моей непонятной верной любви к этому прекрасному кусочку дерева? Ох, не знаю…
Но я словно обезумел. Я так мечтал увидеть её глаза, повернутые на что-то невидимое мне, что расстояние в четыре этажа не казалось мне преградой. Я осторожно подошел к балкону первого этажа и огляделся. На лавочках у подъезда было пусто, местные бабульки высовывали на улицу свои носы ближе к вечеру, когда удушающая жара спадала, уступая место легкому аромату неизвестных мне цветов, растущих в клумбах. На детской площадке толстые дети лениво перебрасывали мяч и скрипели старыми синими качелями. Ну да они вряд ли заметят меня. Улицы были пустынны, а её глаза до сих пор стояли перед моими. Я подпрыгнул, уцепившись за перила и, подтянувшись, забрался на балкон, надеясь, что старого джентльмена вместе с его огромной нервной овчаркой нет дома. Не мешкая, встал на перила и потянулся выше.
Было ли это сумасшествием? Теперь я уверен, что нет. Сумасшествие - это день за днем рыться в мусорных баках, каждую секунду ожидая прихода конкурентов, и ютиться в сырых подвалах, в которых даже ароматным летом воняет канализационными трубами. А, потеряв голову, мчаться к своей мечте – это цель. И голод вместе с болью в побитом теле уходит куда-то в сторону…
Когда я забрался на балкон третьего этажа, неожиданно хлынул дождь. Искупительный, очищающий, пахнущий свежестью и молодой травой. Его капли стекали по моему лицу, заливали глаза, но я упорно карабкался вверх, слизывая их иссохшим языком. Откуда я взял силы? Они пришли сами и это всё, что я могу сказать. Забравшись на четвертый балкон, я перевалился через перила и раскинулся на полу, тяжело дыша и все еще ловя губами дождь, забирающийся внутрь. Вода, смешавшись с моей пылью, стекала на пол, заливая грязью вкусно пахнущие доски. Я встряхнулся, поднялся и осторожно приоткрыл балконную дверь. В большой комнате, открывшейся моему взору, никого не было. Я осторожно ступал по мягкому ковру, морщась от того, сколько грязи я принес в этот чистый дом, но шел дальше. Мельком взглянул на огромный шкаф, заставленный дурацкими цветными сервизами и черно-белыми фотографиями, на телевизор, диван с креслами и цветы, стоящие на полу в ожидании руки, расправившей их скрюченные листья. Ничего из этого меня не интересовало. Одержимый образом прекрасной незнакомки, я вышел в коридор и остановился перед дверью, ведущей, как я полагал, в ту самую комнату. Готовый к побоям, крику и возгласам отвращения, я, зажмурившись, слегка толкнул дверь. Она, даже не скрипнув, отъехала в сторону.
В нос ударил резкий восточный запах. Он исходил от дымящихся палочек, расставленных по всей комнате и напоминающих о давно ушедших временах, виденных мною на афишах вдоль шоссе, но никак не о летней пыльной Москве. На стенах висели странные неизвестные мне знаки, напоминающие птиц, листья и следы дождевого червя на послегрозовой земле. За столом с сияющим компьютером сидела молодая темноволосая женщина и увлеченно долбила по клавиатуре, не обращая внимания ни на меня, ни на черные крючки, появляющиеся на мониторе. Из колонок доносился шум дождя и нежные переливы клавиш. Солнечные лучи лениво перебегали по книгам с мелким шрифтом и крупными рисунками, высасывая из них краску, а с обшарпанного подоконника на меня смотрела Она.
Я замер.
Боже мой, я всего лишь обычный бродяга, но я умею чувствовать красоту. Это не раз спасало меня, когда опять голодный и побитый я сидел на крыше, всматриваясь в звездное небо, пытаясь усмотреть в нем своих мертвых предков и хоть одно из тех созвездий, о которых талдычат сытые и домашние люди. Еще иногда я начинал видеть красоту даже в том, где её не было. Яркий листок, плывущий в вихре весеннего ручья, кусочек искрошившегося подъезда среди листвы сирени, поблескивающие перья пролетающего воробья… всеми ненавидимый и никем не любимый, я создал для себя свой собственный мир красоты и гармонии, и идиллию нарушало лишь жжение в желудке, да очередные злобные взгляды и крики.
А она смотрела совсем не так. Не злобно, не равнодушно. Она смотрела нежно и с участием, и я сидел на пороге чужой комнаты и медленно таял, все больше и больше попадая под власть этих прекрасных синих глаз. Я хотел ей что-нибудь сказать, но никакие слова не могли передать моего восхищения, поэтому я просто сидел и надеялся, что настоящая хозяйка этой квартиры как можно дольше не заметит моего наглого вторжения
И только я это подумал, как с ужасом заметил её оборачивающееся и застывающее в изумлении лицо.
Несколько секунд мы просто разглядывали друг друга.
-Ты откуда такой несчастный взялся? – наконец спросила она.
От страха, что она сейчас прогонит меня из этой прекрасной комнаты, я так и застыл на пороге, не в силах ничего вымолвить.
Темноволосая медленно встала со стула и, покинув свой компьютер, подошла ко мне
Вот и все…. Я же знаю, что чудес не бывает, но все равно иногда так хочется поверить хотя бы в одно из них, маленькое завалящееся чудо, никому не нужное на небесах и поэтому отпущенное на землю, чтобы быть подобранным жалким безродным бродягой.
Я стал медленно пятиться, надеясь, что все же обойдется без криков и побоев. Пятился, не отрывая взгляда от прекрасной статуэтки, улыбающейся мне с подоконника.
-А ты милый... – Вдруг засмеялась темноволосая, - и смелый! Хочешь остаться со мной?
Сначала я, мягко говоря, ошалел. Как она может считать меня милым? Моя грязь, мои шрамы, моё невежество… но она все еще стояла и улыбалась, и улыбка её была повторением губ Той, что, кажется, навсегда выжгла свой образ в моем сердце.
Мне ведь нечего терять. Абсолютно. Даже нет своей территории.
И поэтому я сделал шаг вперед…
Темноволосая обняла меня, продолжая улыбаться. Я, смущенный, бормотал какую-то ерунду, не в силах оторвать глаз от подоконника. Её объятия были нежными и теплыми, я таких давно уже не встречал. Запах комнаты щекотал ноздри, душное лето продолжало свое шествие по пыльной Москве, синие глаза по-прежнему сияли нежностью.
О, боги, неужели такое чудо не было никому нужно на небесах?
Темноволосая обернулась и с улыбкой спросила у статуэтки:
-Ну что, Бастет, тебе нравится наш новый друг?
Бастет…
Странное имя.
Это не то, к чему я привык.
Но…
Мне показалось или Бастет действительно благосклонно кивнула?

[Fatalis]

***

Моя новая темноволосая подруга была египтологом и прекрасно разбиралась в вещах, в которых я совсем ничего не понимал. Каждое утро она осторожно высвобождала свою руку из-под моей теплой вялой головы и, шлепая босыми ногами, медленно шла на кухню, где шипела дурнопахнущей железной водой и ароматом суданской розы. Она очень любила каркадэ. Полусонный, я прищуривал глаза и первым делом смотрел на свою любовь, опушенную лучами солнца и моим восхищенным взглядом (ах, с каждым днем она становилась все прекраснее и нежнее!) и только потом блаженно вытягивался под одеялом, с наслаждением чувствуя каждую свою мышцу, и тепло моей ушедшей подруги, и наслаждение от того, что там, внизу, сейчас будет пыль и масляный запах бензина, а я буду смотреть на все это свысока, чувствуя её сандаловый запах и благородное молчание. По паркету цокали острые каблучки, жужжала молния кожаной сумки, звенели ключи и её вечно теряющийся телефон,.. и она уходила. Куда-то в свой мир, куда я доступа не имел, да и не добивался. Я еще немного нежился под светло-голубым одеялом и только потом лениво выползал на свет белый. Вальяжно шествовал на кухню, где моя подруга оставляла для меня завтрак, медленно пил молоко, предвкушая долгий прекрасный день, умывался и только потом позволял себе осторожно и трепетно подходить к Тому Самому Окну, на котором стояла и сияла Она.
Иногда я садился на подоконник, так, чтобы наши тела соприкасались. Её, деревянное, нагретое солнцем и моё, жалкое, уязвимое, с дрожащими жилками и уродливыми костями. В такие моменты я просто молчал, и мы вместе видели то, что нам хотелось. Баст – дверь в комнату, на которой висела мерзкая картина, изображающая самого уродливого пса, что я видел в своей жизни, а я – на душные пыльные улицы, которые когда-то были моим домом и вдруг перестали им быть из-за её волшебных синих глаз. Жизнь за стеклом продолжала кипеть: толстые ленивые дети визжали и рисовали на асфальте пародии на весь род людской, взрослые спешили по своим делам… всклокоченные, пропитанные потом и пылью, суетливые и чем-то вечно озабоченные, они никогда не поднимали свои головы вверх, чтобы увидеть это окно и нас с Баст, таких безмятежных и спокойных. Деревья плакали, моля небеса подарить им дождь и смыть с них серый налет, разноцветные бабочки порхали между красками мира-за-стеклом и если что-то и подозревали, то старались не высказывать этого, деловито собирая пыльцу и даря моему взгляду траекторию движения.
Иногда я садился не на подоконник, а на пол и час за часом смотрел на Баст. Мне никогда это не надоедало. Лучи солнца били мне в глаза, и я не видел ничего, кроме её нежного силуэта, окруженного облаком света. Тогда сердце мое переполнялось восхищением и осознанием своего уродства, и я про себя называл её богиней, потому что был уверен, что если боги и существуют, то они так же прекрасны и нежны, как моя возлюбленная. Мне хотелось пасть на колени и плакать, но плакать я просто не умел, а на коленях я не смог бы долго любоваться её красотой. Поэтому я просто пел ей.
Я не знаю, нравился ли Баст мой голос, потому что она по-прежнему была молчалива и отстраненна, но мне хотелось хоть как-нибудь выразить ей свои чувства, и поэтому я все равно пел. Не знаю, как относились стены, и книги, и вся дорогущая техника к моему голосу, медленно плывущему на ладье сквозь их рациональность, но наверно они были удивлены. Не знаю, как мой голос смог породить настолько тоскливые и древние звуки, что страницы книг спрятались под свои блестящие обложки, а папирусы зашевелились, будто бы потянувшись ко мне. Мне казалось, что моя возлюбленная смотрела на меня благосклонно, но скорей всего, мое зрение жестоко обманывало меня, ведь и её нежное личико, и плавный изгиб шейки – все это было деревянным, неживым.
Хоть и ужасно теплым.
-Я к тебе пришел… - шептал я, ловя малейшее движение ветра по гладкой коже, - Только к тебе, понимаешь?
Я пел, потому что по-другому не мог. Потому что её синие глаза звали меня и манили.
Я очень хотел знать, кто она такая. Комната моей подруги – это сокровищница, потому что здесь находились самые ценные для неё вещи. От самого маленького значка на стене до острого взгляда собаки, висевшей на двери. И если здесь стояла и Она… ох… я смотрел на её деревянную кожу и чувствовал, как сладко сводит мышцы, когда я словно бы погружаюсь в красоту, тайну и величие, плавающих над её головой.
Я чувствовал, что иногда моя Возлюбленная как-то особенно беспокойна. Это происходило, когда дверь находилась под таким углом, что её глаза смотрели прямо в собачьи, висевшие напротив. Воздух в комнате тогда становился особенно прохладным, а шум мира-за-стеклом – особенно приглушенным и черно-белым. По стене ходило огромное колесо из синего пламени, а люди, живущие своей жизнью на хрустящем папирусе, действительно начинали жить своей жизнью и тихо между собой переговариваться. Я чувствовал незнакомый запах и видел странные искалеченные цвета. Хотя, может быть, я ошибался. Может быть, именно мне иногда становилось странно и беспокойно.
Вечером, когда крики детей за окном делались чуть тише, возвращалась моя подруга. Она всегда приходила усталой и измученной, но её лицо освещалось улыбкой, когда я выходил из комнаты встречать её и петь ей песню – жалкое подобие мелодий, посвященных драгоценной Баст. Она ласково чмокала меня и проходила на кухню, шурша бесконечными пакетами и разнося по дому аппетитнейшие запахи. От неё тоже пахло пылью и потом, иссушающая летняя жара никого не обходит стороной, но тем не менее она не вызывала у меня отвращения. Она подарила мне Баст и дом.
И поэтому я каждый вечер буду встречать её поезд из внешнего мира.
Я знал, что моя подруга знает о Баст намного больше моего, но почему-то не хочет поделиться со мной своим знанием. Поэтому я пытался сам украсть у неё эти знания.
Я вслушивался в каждый её телефонный разговор, каждый фильм, что она смотрела и каждую песню, что она слушала, чтобы узнать, кем является моя Возлюбленная. Но её слова были лишены для меня смысла, она говорила быстро, возбужденно, перескакивая с пятого на десятое, резко восхищаясь и меняя свое настроение. В её фильмах было много шума и криков, мельтешащий темный экран и рваные грубые фразы. Они только сбивали меня с толку и заставляли уходить в комнату, которую даже ночью освещала моя любимая Баст. Музыка моей подруги заставляла меня расслабляться и ненадолго уходить в тот мир, где Баст не была создана из дерева, а я не был таким глупым и влюбленным. Наверно, моя подруга владела каким-то волшебством, потому что эта музыка… да, я научился ценить звуки скрипки и засыпать под шум дождя, когда на улице даже ночью шныряла гадкая духота. Её книги… Если бы я мог понять их… если б только хоть одна из испещренных черными значками страниц приоткрыла мне свои тайны… ах, если бы только…
Я всего лишь грязный глупый бродяга, которого приютили и одарили любовью и лаской. Я потрепан опасными летними улицами, истощен голодом и много раз облит обидными словами. Те, кто осыпал ими, наверно, не понимал, как мне было больно и гадко потом стряхивать с себя чужую грязь и недовольство. Один такой же бродяга покалечил мне ухо в одной из драк за объедки с помойки позади дома моей подруги. По моему лицу можно читать книгу времени и учиться считать, рассматривая каждую морщину. Но кто-то смог меня полюбить, и кого-то смог полюбить я. Наверно, я сейчас счастлив. Скользкий коричневый паркет это почти то же самое, что скользкая коричневая грязь, мне тоже приходится ходить по нему осторожно, чтобы не поскользнуться. Но по паркету я иду к своей возлюбленной, ждущей меня, как всегда, на окне, а по грязи убегаю от злых неудовлетворенных своей жизнью людей, беда которых в том, что они просто не знают, кому отдать свою злость и поэтому отдавали её всегда мне. Я никогда не принимал их подарки, убегая от них и, может быть, поэтому я смог сохранить себя для любви. Кто знает…
Моя прекрасная Баст?

[Fatalis]

***

Каждый вечер моя подруга читала рассыпающиеся книги, принесенные ею из мира-за-стеклом. Было уже обычно темно, духота спадала, а сама она немного расцветала, восседая на диване посреди своих непонятных значков и мерцания экрана монитора, одинокая, печальная и холодная. Совсем не такая, как моя Баст (моя ли? оох…). Королева в своем царстве мертвого и черного, она задумчиво листала книги, делая записи и иногда сверяя их с другими исписанными листками. И так каждый вечер.
Мое глупое сердце сжималось от жалости. У меня была Баст, а у неё – никого, пусть даже она думала, что у неё есть я. Я – это совсем не то, что ей нужно, я никогда не смогу разделить ни её скрытого ожидания, ни маленьких значков, которые она называет иероглифами. Если это то, что заменяет ей Бастет, пусть будет так. Я ничего не могу сделать для неё… Разве что… сидеть, как сегодня, рядом с ней, пытаясь держать свой взгляд на её гладких золотых ногтях и не бросать его на покинутую солнцем деревянную статуэтку. Я грею собой свою подругу, мечтая о своей возлюбленной. Я тихо пою ей песню, боясь помешать думать, когда она, нахмурившись, смотрит на свои иероглифы, а она одной рукой, словно бы забывшись, водит по моей спине, заставляя сладко потягиваться и подставлять ей плечи.
К ней в квартиру никто никогда не приходит. Это хорошо, потому что я не хочу, чтобы кто-то видел меня здесь. Да и её друзья, и коллеги начнут шептаться у моей темноволосой за спиной, когда узнают, что она взяла к себе в дом совершенно ни на что не годного бродягу. Они ведь наверняка не знают, насколько она одинока, а она никому об этом не рассказывает, разве что мне. Иногда. И только глазами. И эта огромная квартира, и все эти холодно-умные железные вещи, и даже ветер, иногда заглядывающий сюда через балкон (ах, тот самый балкон...) принадлежат только ей, мне и Баст. Правда, порой мне кажется, что еще они принадлежат этой огромной собаке на двери. Но я не буду в это верить.
Она, наверно, настолько устала от своего одиночества, что стала разговаривать со мной о таких вещах, от которых мне делается страшно… Она ведь знала, что я все равно не смогу её понять. Возможно, даже никогда. Но я стараюсь держаться подальше от таких непонятных слов. Она водила своими ногтями по страницам, невольно приковав к ним мой взгляд. Она что-то объясняла, рассказывала, но я никак не мог уловить смысл её слов. Беспомощно огляделся и…
Баст?
Она смотрит на… меня?
Не на огромного черного пса, а НА МЕНЯ?
Я снова обернулся на свою подругу. Она грустно улыбалась, понимая, что я опять отвлекся и не слушаю. И мне стало так жалко её беспомощную жалкую улыбку, что я придвинулся к ней совсем близко, чтобы каждой клеточкой впитать то, что она хотела поведать мне, и заглянул в её светлые глаза, подведенные краской, я снова стал петь. Тихонько, почти не слышно.
Мне кажется, что-то в ней дрогнуло. Она медленно опустила свое лицо ко мне и нежно поцеловала. Мне кажется, я уловил запах слез в воспаленных уголках глаз, но это мог быть запах моих собственных слез. Я ведь счастлив, правда? Поэтому слез быть не должно. Мне померещилось, и только тихий шорох паркета не давал мне забыть о своем наваждении. Кажется, по нему ползала муха. Её дурно пахнущие черные лапки вбитыми гвоздями царапали мне уши. Но я не буду обращать на это внимания, потому что сейчас я должен слушать свою подругу.
-Смотри, а вот здесь написано, что он совсем не был жестоким, как не может быть жестока сама смерть. Он просто делал свою работу и никогда не отдыхал, потому что, как утверждают некоторые его жрецы, ему было очень страшно засыпать в своих огромных безжизненных владениях, чувствуя, как громадный змей Апоп медленно плывет в глубоких водах, блестя кольцами гигантского чешуйчатого тела…
Я смотрел на рисунок, и сердце моё стучало быстро-быстро. С гравюры на меня смотрел тот самый пес с двери. Только моя подруга называла его не псом, а шакалом, но я не видел особой разницы, вглядываясь в уже знакомый острый нос. Он не вызывал ужаса, страха, омерзения или других больших эмоций, но он был чужаком, который смотрел на меня не с двери, а из глубины своего древнего подземного царства, в котором он был таким же одиноким королем, как моя подруга среди своих книг и редких файлов. И еще он беспокоил Бастет.
А это значит – враг.
-…когда почти все царство перешло к Осирису, он стал лишь мелким божком, выполняющим свои скучные функции. Перевод этой дощечки, который я достала сегодня, говорит о том, что Анубис, даже взвешивая сердца умерших, смотрел не на весы, а в зеленую глубину, ожидая появления мерзкой головы Апопа. После такого проявления трусости он уже не мог называться великим богом, и стал только бледной тенью себя прошлого. Его же жрецы потешались над ним, называя «трусливым псом», и постепенно уходили к другим богам. Гору, Тоту, Сохмет… Но больше всего его злили те, кто уходил служить Бастет. Может быть, её он действительно ненавидел, может быть, просто завидовал больше всех… и её счастью, и её светлым прекрасным храмам, и тому, что ей не приходится каждую ночь бояться Апопа и жить в этом темном подземном царстве. Этот страх, и эта его зависть, и толстые кольца Апопа, иногда поднимающиеся из зеленой глубины… все это сделало из него именно того, каким и знает его мир.. А он всего лишь боялся змея… мне жалко его. Он ведь такой прекрасный бог. Самый красивый наверное, ты только посмотри на него…
Но я смотрел не на Анубиса, я смотрел на Бастет.
Так вот кто ты такая, моя прекрасная Возлюбленная… Твоя тайна долго не давалась мне, но теперь я знаю, кто ты. Хотя… Разве я сомневался, что ты богиня? Твой свет и твоя нежность, твои глаза и твои реснички, застывшие на дереве усиками бабочки…
Я люблю тебя, Бастет.
В твоем далеком божественном мире что-то не ладится, но здесь, в душной пыльной Москве, так напоминающей Египет твоего века, я буду служить и боготворить тебя.
Тебя ведь не смущает, что у тебя появился такой странный жрец?

[Fatalis]

***

Июльские дни текли медленно, жидким медом ползя по жухлой траве и поблескивая янтарным светом в лучах почти белого солнца.
«Как ей, наверно, было тяжело», - думал я, часами сидя напротив статуэтки и изучая её нежные руки и тонкую шею, - «Жить среди этой жары и ненависти Анубиса, никогда не видеть снега и не прикасаться к его остроте горячим лбом… хотя… среди снега ты бы так не блистала, твоя стихия – солнце и свет, моя прекрасная Баст…»
Продолжая каждый день петь для неё, служа даже мне непонятные мессы, я чувствовал, как что-то глубоко внутри статуэтки ворочается и тихонько кричит, прорываясь через теплоту дерева, чтобы достигнуть моих настороженных ушей. Вечера моя подруга по-прежнему проводила за компьютером, сканируя изображения шакала и набирая длинные тексты. Ночью Анубис чуть слышно рычал со своей двери, а я не мог сомкнуть глаз, наблюдая из-под полуопущенных век за мерцающим силуэтом моей Возлюбленной, и так продолжалось бы вечно, пока однажды я все-таки не оставил свой пост и не забылся тревожным сном на мягкой руке моей подруги.
Вдруг стало очень светло, глаза заливало желтым вперемешку с золотым, и зрачки мои болезненно расширились, впитывая это яркое великолепие. Я смог привыкнуть к этому и делал шаг за шагом, прорываясь через этот почти материальный свет. Я почти не удивился, когда, прорвавшись через пелену, я вылетел на горячий песок, а передо мной на огромном каменном троне возвышалась Она.
Богиня Бастет.
В ушах – египетское золото, а в глазах – синева московского неба. Она почти такая же, как и статуэтка, но её тепло и красота – настоящие, неподдельные. Белые лепестки цветка, благоухающие среди песков и камня, нежность шелка в каждой линии тела и складочке юбки.
Бастет.
Я кашлял и фыркал, пытаясь избавиться от песка, попавшего в горло, но глаза уже самопроизвольно заслезились, как только я осознал, перед кем нахожусь. Она сидела неподвижно, направив взгляд своих прекрасных синих глаз в мою сторону. Она была так величественна и грациозна, что, выкарабкавшись из песка, я упал в него снова.
Как забывший все слова поэт.
Как потерявший пальцы художник.
Как жрец перед своим богом.
Или богиней.
-Здравствуй…
И песок взорвался, превратившись в летящие фиалки. Колокольчики и бубенчики, отразившись от камня трона, упали к его ногам, но я, ошеломленный и потрясенный, не в силах был даже открыть рот, чтобы ответить своей Возлюбленной.
-Вот мы и встретились… - мурлыкнула Баст, чуть-чуть наклонив голову вниз.
Ах, этот изящный изгиб шеи
Ах, этот текучий голос
Ах…
-Ты ждал этого…
Века и тысячелетия с пугающей тишиной обрушиваются внутрь бездны, притащившей меня сюда. Рвутся провода и гаснут, трескаясь, мониторы. Рушатся линии электропередач, и уходит обратно под землю невозможная, уродливая, душная Москва...
-Как и я, впрочем…
Миг – и все фиалки падают к ногам. Секунда – и весь песок складывается в птичьи иероглифы на шершавой поверхности древней пирамиды.
-О… Баст… Бастет… - шепчу я, щурясь на яркий свет…
-У тебя нет слов… но они не нужны тебе, мой трогательный жрец. Пирамиды разговаривают только с теми, кто забыл слова.
Я все-таки поднимаюсь и, не отряхиваясь, медленно подхожу к моей сияющей прекрасной мечте.
Бастет великолепна.
Грациозна.
От неё веет древностью и силой, но меня это не пугает. Я вижу в её глазах свои песни и наши солнечные полдни на белом подоконнике. Она ждала меня.
Она.
Ждала.
Меня.
-Прошу тебя, не подходи ближе… - мурчит она, - ведь я – всего тень своей былой красоты. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой…
Я останавливаюсь, но даже отсюда вижу, как неловко просвечивает её кожа и глаза.
Внутри Бастет летают песчинки и иногда, наверно, идет дождь.
Но чаще всего светит солнце, я знаю.
-Кто… кто сделал это с тобой?.. – шепчу я
Она грустно опускает свою прекрасную голову еще ниже, и в синих глазах я читаю ответ.
-Анубис!!!
Бастет встает со своего трона
Бастет делает шаг навстречу, но песчинки даже не думают разлетаться под её ногами.
Бастет блестит золотом и белым цветом.
В глазах Бастет цветет наше с ней московское лето.
Бастет постепенно исчезает…
Я смотрю на неё, ожившее воплощение своих снов, и понимаю, что если она скажет мне остаться в этих песках навсегда, я сделаю это.
Но она говорит не это.
-Помоги мне…
Блеск синевы и
богиня исчезает

[Fatalis]

***


Я лежу и смотрю в потолок, на котором флюоресцируют салатовые звезды. В комнате так тихо, что, кажется, я мог бы услышать сны своей подруги, если бы она умела их видеть.
Вкус песка во рту настойчиво зовет в небеса. В те самые, под которыми цветут древние иероглифы из родного языка Баст…
Я осторожно выбираюсь из-под одеяла и сажусь на окно.
Деревянная статуэтка осторожно мерцает лиловым светом. Она кажется безжизненной и мертвой, но я знаю, что внутри неё живет моя живая и прекрасная Возлюбленная.
Я очень долго звал её – и она пришла.
Разве я могу теперь отпустить её?
-Бастет… - шепчу я, - отзовись…
Но статуэтка молчит и на миг мне становится страшно того, что я ошибся, и сон мой был всего лишь отражением моего сумасшествия.
Я слез с окна и сел на пол.
Как и многие дни до этого, Баст возвышалась передо мной во всей своей красоте и величии.
Я тихонько запел, уверенный в том, что моя подруга не проснется. Просто по комнате опять ходило синее колесо из пламени, а Анубис рычал со своей стены. Воздух был опутан колдовской пыльцой, и она сверкала мелкой крошкой даже на моих волосах.
Я пел.
А Бастет – пробуждалась.
-Расскажи! – тихо выл я, - Расскажи, как я могу вернуть тебя! Я все сделаю, слышишь? Все!
-Это опасно, мой милый жрец… - шуршало по комнате.
Папирусы на столе недовольно ворчали и требовали, чтобы им не мешали спать.
-Мне все равно! Я не позволю тебе больше исчезнуть!
Мне показалось, что статуэтка грустно улыбнулась.
Сердце мое нагрелось и плавило пробегающую мимо кровь. Сияние становилось ярче…
-Ты снова пробудил меня и уже за одно это я тебе благодарна…
-Я помогу тебе. Прошу, дай мне шанс доказать свою любовь! Бастет!
Она смотрела на меня. Долго-долго. Я раскрыл ей себя всего: свои мысли, свои чувства, свои мечты и свой мир, создаваемый мною в грязных подъездах с бурчащим животом. Это был мой мир. Он был прекрасен, я знал это. Настолько прекрасен, что я мог поделиться им с Баст… ведь только для неё, только для неё одной он был когда-то создан…
Я не осознал того момента, когда мимо меня пролетели песчинки, и уже через секунду Москва опять исчезла из-под моих ног, уступив место то ли Древнему Египту, то ли одному из тех странных и завораживающих мест, которые я так часто видел во сне, когда был еще обычным бродягой.
Я не стал особо оглядываться, куда меня занесла магия моей Возлюбленной, и под громогласную музыку труб и барабанов ступил на желтые плиты, ведущие меня к моей таинственной цели, ибо только они были чем-то материальным в этом мире летающего песка.
С каждым шагом по обе стороны от меня вырастали бесконечные потрескавшиеся стены, а мой шаг был тих, но тороплив. Огромный черный змей, поблескивающий зеленым и чуть-чуть золотым, показывал мне бесконечность своей пасти, пытаясь сойти с фресок, но его попытки только смешили меня. Я был полон силы и своей любви. И силы своей любви. То, кем я был – ерунда, то, кем я стану – не имеет значения, тот, кто я есть – уже не принадлежит себе. Желтые плиты были бесконечны, а огромный змей, поднимающийся по стене вместе со мной – злобно-черен и молчалив. Вот только музыка… она смущала меня. Что-то в ней было… что-то еще, кроме труб и барабанов… что-то странно-тревожное и красно – пугающее … шорох ожившего песка, заливающего чьи-то уши? Шуршание скарабея, поглощающего мозг жертвы на дне глубоко-гладкой ямы? Плеск света, стекающего вместе с кровью с пятнистого алтаря? Плач зеленой воды, исчезающей в пасти Себека? Или, может быть, крики гор, из которых выламывали куски плоти, чтобы возвести величие Древнего Египта? Я впервые в жизни клял свои чуткие уши и упорно продолжал карабкаться вверх. В обезумевшем сердце я держал образ Бастет, а в воспаленном мозгу – слова моей подруги о том, что боги Египта не были жестоки…. Они просто выполняли свою работу…
Просто… выполняли…
Лестница не желала кончаться, змей не желал уходить со стены, а я не желал отступать. Так мы втроем и мучились со своими желаниями, ловя телами янтарные песчинки и громогласные звуки музыки. Пару раз я видел, как надо мной реял сокол, горестно о чем-то крича, а со стен иногда выглядывали львица и осел, смешные и забавные в этом своем нелепом сочетании. Солнце гнало свой жар почти как в покинутой мною Москве, но я нигде не слышал визгов толстых ленивых детей или шелеста листвы.
Я поднимался.
Надо мною плыла ладья, ведомая человеком с каменным, неразборчивым лицом. Он никогда не смотрел вниз и навряд ли подозревал о моем существовании. На бортах лодки были начертаны все те же крючки.
Как они мне надоели.
На голове у странного человека плавно покачивался ослепительный яркий шар.
Я старался не смотреть на него и не думать, что это такое.
Я поднимался…


***


Его звали Тихон, у него были ослепительно белые волосы и всегда радостная улыбка на губах. Еще совсем в раннем детстве его выставили на улицу в полузамученном состоянии, но он выжил всем им назло. Он гордо носил на боку уродливый шрам и всегда приходил мне на помощь. Он единственный, кто мог называться моим другом. Когда-то. Улица выбила из него весь его аристократизм, оставив только цвет волос и еле заметную тень былой улыбки. В его серых глазах бесновалась гордость, бросая его в отчаянные авантюры и опасные приключения, а в углу подвала он до сих пор хранил потертый стальной кулончик – всё, что осталось у него от дома…
…тогда нас травили собаками. Тощими, злыми, пронзительно орущими собаками. Каждая из них мечтала впиться своими клыками в нашу плоть и выдрать самый лакомый кусок мяса.
Мы бежали.
Тихон прикрывал мою спину, как делал не раз, не обращая внимания на мои вялые попытки воспрепятствовать этому. Мы продирались сквозь кусты сирени, и я слышал позади себя его тяжелое хриплое дыхание.
Ветки, колючки, листья по глазам… кусочек серого неба, непереносимый лай…
Я падаю в какую-то канаву и слышу, как жалостливо-громко кричит позади меня Тихон. Вскакивая и продолжая убегать, я на секунду оглядываюсь назад, чтобы заметить окровавленные белые волосы и распахнутые серые глаза, исчезающие под бурой свалявшейся шерстью…
Я бежал еще очень долго, пока страх и адреналин окончательно не выветрились из моей крови. Я всю ночь валялся под каким-то деревом, стуча зубами и мотая головой, чтобы прогнать от себя призрак моего красивого улыбчивого друга.
Я ходил потом вдоль грязной городской речки и искал в воде свое отражение.
А еще позднее тихо выл над красными пятнами, иероглифами расплывшимися на бугорках асфальта.
А потом ушел из этого района и заставил себя забыть.

[Fatalis]

***

Десятью ступеньками выше.
Он сидел десятью ступеньками выше.
Печальный призрак из прошлого, он пачкал желтый камень стекающей с кожи кровью и смотрел на меня серым единственным глазом.
Он плакал.
А змей со стены беззвучно хохотал, разевая огромную пасть и демонстрируя ослепительные белые клыки.
… я думал, что больше никогда его не увижу. Я думал, что навсегда похоронил этот кусочек памяти в своем сердце и больше никогда не тревожил эту могилу, предпочитая не прерывать его мертвый сон и не колоть себе сердце эхом его страшного последнего крика…
…и вот он сидит.
Молчит.
Капают слезы из единственного глаза, бегут капельки крови вниз по ступенькам.
Когда они докатываются до стены, змей ловко подхватывает их уродливым языком и так же бесшумно втягивает в бездну своей пасти. Я не смотрю на стены, я даже не смотрю на своего мертвого друга.
Я смотрю в желтый пол и медленно поднимаюсь по ступенькам. Я стараюсь не наступать и не касаться медленной крови Тихона, не чувствовать следящих за мной злобно-змеиных и печально-серых глаз, не смотреть на нижние ступеньки, уже пройденные мной и теперь осыпающиеся шипящей крошкой куда-то вниз. Может быть, в пасть равнодушного Сфинкса… а может быть, в мою московскую квартиру, соединенную сейчас с этим странным миром моими шагами и тяжелой духотой…
Я прохожу мимо тени моего бывшего друга и, кажется, чувствую запах его грязных свалявшихся волос… О, Баст, помоги мне… ради наших с тобой дней и ради нашего московского лета, помоги не смотреть ему в глаза…

* * *


… а вот он был совсем маленьким и даже все еще верил в чудо. Впрочем чуда не случилось, когда злобные грязные дети со стекающей изо рта слюной и пустыми глупыми глазами хватали его руки и тянули на себя, выворачивая кости из сустава и разрывая жилы и тонкую ткань. Он плакал.
Он хрипел.
Он не понимал
А когда глаза его закрылись, он перестал ждать чуда, и с деревьев в этом дворе осыпались листья. Еще в нем больше никогда не было качелей, но это было таким мелким пустяком, что никто и никогда так этого и не заметил…
Я же наблюдал из подъезда…
Просто… страх бывает действительно невероятно тяжелым…

***


ИХ было много.
Тех, о ком я позволил себе забыть и тех, кто сами не хотели всплывать в моей памяти.
Их крики, их разрушенные чудеса и моя злость – они все стояли передо мной на ступеньках и раскрашивали своей болью мой путь.
Жестокая… страшная… бесконечная дорога. Позади себя я оставлял не растерзанные тела, не свою память, не своё равнодушие… я оставлял свою решимость.
Скользкую, красную, дурнопахнущую решимость…
Я думал, она подобна стали.

***


Свет. Камень. Песок.
Еле дыша, я поднимаюсь на вершину.
Я подхожу к трону и застываю, сжавшись в комочек.
Я маленький, а Анубис большой. Он светит своими древними глазами, шевелит длинными черными пальцами, и в ухе его слегка покачивается большая блестящая сережка. И вся фигура его – будто ожившая наскальная живопись оставшихся в глубоком прошлом предков людей. Я не смотрю на неё, чтобы он не впитал мой страх и мою нерешительность, но все равно уголками глаз вижу, как жалко сидит в ногах шакала моя Возлюбленная, белая, нежная и прекрасная, и как робко прячется за его спиной моя подруга, одетая в черные ткани и благосклонность шакальего бога.
-Остановись… - шепчет она…
-Помоги… - шепчет Баст
Анубис же молчит, изучает. Я даже боюсь представить, как выглядит его голос. Наверно, как гул глухой тайги, засыпанной песком. Или как оживший ветер, натолкнувшийся на серую бетонную стену..
Против воли начинаю пятиться.
Моё единственное и самое сильное воспоминание тех минут - это ощущение страха. Безумного неосязаемого страха, который наползал на меня со всех сторон: из глаз Анубиса, из мольбы Бастет, из пасти змея.. даже из равнодушного желтого песка.
Я помню, что сначала пытался найти в себе остатки былой удали и шептал, не задевая даже воздух около моих губ:
-Отпусти её.. - взгляд на словно окаменевшую подругу, - отпусти ИХ...
-Нет. - чужой равнодушный голос. Страшный. Вылетевший из гортани нечеловека и незверя. Бога. - Они останутся со мной. Потому что так хотели.
Баст тянет ко мне свои тонкие руки, звеня цепями, мотает головой, пытаясь освободиться от уз шакала, плещет негодованием из синих глаз..
-..а ты должен уйти. Ты проник в мое царство, не сказав ни одного заклинания и не прочитав ни одной молитвы богам, кроме своей обожаемой Баст... если ты немедленно не уйдешь в свой мир, наш порядок и НАШ МИР могут превратиться в нечто иное, чем они представляют из себя сейчас.. уходи.
Я стоял неподвижно, впитыпая сквозь призму страха каждую линию, описывающую нежное лицо Бастет.
-УХОДИ! - открывает пасть Анубис и змей, тихо соскошльзнувший со стены, раскрыл свою бесконечную черную пасть, заставляя меня смотреть в глубину, где кружились зеленоватые вихри и гасли древние звезды.
И я не выдержал.
Я давно уже дрожал и чувствовал вокруг себя туман, залепляющий глаза и уши, но теперь проникший в мою кровь и безжалостно охлаждающий её...
я бежал.
Не слыша крика Баст, в отчаяньи почти разорвавшей свою цепь, не чувствуя улыбки Анубиса, разделившей его пасть, как когда-то воздух разделил небо и землю... не видя облегчения, которое сквозило в каждом жесте моей подруги, обвившей своими тонкими руками лапу божества, сжимающего огромный крест с петлей на конце... с петлей, в которую я чуть не угодил...
Я несся по искрошившимся ступеням, чувствуя маленькие желтые песчинки, умирающие под моими прыжками и возрождающимися по ту сторону пасти Апопа, чтобы стать материалом для рождения нового мира... или причиной для смерти старого. Я уже видел окончание этой безумно длинной лестницы и молился, но уже не Баст, а божествам, стоящими неизмеримо выше и над ней, и над Анубисом, чтобы моё тело, отточенное улицами и погонями злобных собак, спасло меня от гигантского змея...
больше всего на свете я боялся раствориться в его пасти..
я бежал... нет, я летел! Кричащий надо мной сокол почти не поспевал за мной, а человек, сидящий в ладье, на которую было так больно смотреть, остановился и молча наблюдал, как исчезают подо мной ступени, навсегда отрезая меня от моей Возлюбленной...
Я бежал... О, как я бежал! Сердце билось дикими барабанами, которые часто звучали из колонок моей подруги, вызванными к жизни сотней шаманов, обезумевшими в фанатичном экстазе...
последние две ступеньки и я заскользил по гладкому линолеуму московской квартиры, отчаянно извиваясь, чтобы сбросить набранную скорость, но все-таки не смог и больно ударился о стену, обклеенную такими знакомыми и родными светлыми обоями. Солнце отказалось освещать мой мир и я погрузился в темноту, в самую настоящую прохладную темноту без песка и взрывающихся звезд...

***

Когда я очнулся, жара спала. Я лежал на кровати, а рядом со мной сидела моя подруга и молча гладила мои руки.
статуетки на подоконнике больше не было.
Шакал с двери не улыбался так свирепо.
все закончилось.
Навсегда.

***

Прошло несколько недель.
Мы с подругой так никогда и не заговорили о случившимся... я даже не был уже уверен, что тогда, ТАМ, была действительно она, а не какой-нибудь призрак или морок, наведенный для меня песьеглавым божеством. Я знал одно: Бастет больше никогда не будет слушать мои песни и смотреть на меня ласковыми синими глазами. ОН навсегда закрыл ей дорогу в наш мир и никакое её самое прекрасное изображение никогда не оживет и не улыбнется своим жрецам.. а может быть, я был последним? Последним из тех, кто её помнил и любил? Анубис уничтожил всех и это была страшная плата на насмешки и трусость... О боги... но как... как он смог победить себя и поставить самый большой свой страх, Апопа, себе же на службу? если только... взгляд постоянно натыкался на папирусы и стауетки ненавистного шакала... моя подруга бредила им... писала статьи, рассказы и научную диссертацию... по-прежнему рисовала его уродливые черты и слушала музыку, напоминающую шелест песка и гром божественного голоса... не знаю, помогла ли она ему или нет... Я был уверен, что многие историки по всему миру славили таким образом не одно божество... не знаю, ничего не знаю...
Я продолжал жить. Вкусно ел, уютно спал... прожигал свою жизнь бесцельно и бездеятельно.. моя горечь утраты перестала так обжигать сердце и постепенно я уже смирился, что подоконник когда-то принадлежал не мне одному... это странно, но особенно тоскливо было вспоминать мою любовь к Бастет не душным летним полднем, а в дождливые холодные ночи. Наверно, это можно было как-то объяснить, но я не стремился к этому, я просто смотрел на скользящие по стеклу капли воды и, кажется, видел в них маленькие песчинки... иногда я пел им. Не думаю, что они слышали, да и вряд ли им понравилась бы моя немелодичная странная музыка. Я пел и вновь вспоминал...
Её ресницы. Острые, длинные, изогнутые, как клинки сарацинов..
Её взгляд. Синий-синий, настолько прекрасный, что хотелось встать на колени..
Её нежность. Сияющая, жемчужная, полупрозрачная..
Её сила. Древняя, страшная, блистающая..
Моя слабость.
постыдная, отвратительная.
Но такая живая...
О Бастет, моя прекрасная богиня Бастет... Как жаль, что единственный, кто мог услышать и спасти тебя – это я.
Но ведь я всего лишь кот.
И у меня очень мерзнут лапы.